Юрий Шевчук: «Мой брат Комар…»

Интервью Владимира Шаронова с Юрием Шевчуком и Александром Кокиным в 2001 году. г.Воронеж

Владимир Шаронов (В.Ш.)
-Юра, расскажи, как ты встретился с Комаром первый раз и произвел ли он на тебя, тогда уже профессионального музыканта, впечатление?

Юрий Шевчук (Ю.Ш.)
— Впечатление – я бы сказал так, самое мощное. Когда в очередной приезд в город Воронеж (группа “ДДТ” достаточно часто туда приезжает, и мы играем рок – музыку) мы пригласили спеть Комара. Помню, как он, стоя за кулисами, очень страшно нервничал. Он где-то за мной должен был выйти на сцену.
Встречи с ним вообще были полны яркими впечатлениями. Комара я видел несколько раз в жизни. Меня с ним познакомил Саша Кокин, известный меломан, литературовед, книгочей. Мы с Сашей уже очень давно дружим. Так вот о первой встрече… Когда мы пригласили Комара в один из приездов нашей группы в этот Дворец спорта в Воронеже, Комар очень нервничал. Он, знаете, он настолько был человек другого мира, в какой – то маечке, в футболке, в свитерке драном…. И он, я помню, он говорит: “А какую мне песню спеть?” Я говорю: “Спойте про жизнь, как вы понимаете и чувствуете это”. Он говорит: “Так у меня же все песни про жизнь, мне все петь, что ли?” Я говорю: “Ну, не все, конечно. Всё–таки это концерт группы “ДДТ”, Ну, найдите пару песен, которые наиболее…” Он говорит: “Я вот это спою.” Я согласился…
И, вот, представьте себе стадион, рок – концерт, рёв гитар, этот грохот времени, двадцатого века, лязг его, барабаны… Я помню, как сказал со сцены, что вот у вас в Воронеже есть такой вот гениальный человек, зовут его Комар… Правда, я помню, что назвал его по фамилии. Он вышел и говорит: “Да я — Комар, какая фамилия…” И спел несколько песен, очень простых.
Песни были середины шестидесятых – семидесятых со всей их эстетикой, вот этой дворовой. И я помню, эти песни в первых раз услышал, будучи совершенно малышом: во дворе дядьки под «грибком» сидели, пили красное вино и пели эти песни. И мы стайкой. И вот это всё вернулось, и Комар спел эти несколько песен, и они совершенно не противоречили ни какому ультрасовременному рок–н–роллу, и ни каким электрогитарам с фузами, и никаким бешеным барабанам, никаким песням. То есть, это говорит о чём? Это говорит, прежде всего, и о нём и о нас, потому что всё это очень близко. И Комар в концерте не потерялся! Я помню, как зал ревел, зааплодировал, вызвал его на бис. Может быть, это было одно из немногих его выступлений перед такой большой аудиторией. Я помню, как он долго после концерта потом потирал дрожащие руки, и вообще даже, когда он спросил: “Ну, как?” Я говорю: “Да, здорово!”. Ну, это было очень интересно.
Это было интересно, а мораль сей басни? Искусству чужда мораль сей басни, потому что искусство – это не басня. Может быть, в искусстве и бывает мораль, но морализма, это точно, не бывает. Это уже не искусство.
Вот когда мы сидели с Сашей на кухне тогда, он расчехлил гитару и начал петь. Его песни, его игра на гитаре, его жизнь, — это просто клочки пространства и времени. Это какие–то такие, рваные облака России. Может быть, сказал пафосно, но это рваные облака, несущиеся по небу. Вот они вышли из-за горизонта, проплыли, и их уже нет. Потом другие облака.
У меня внутреннее ощущение Комара: как дерево растёт, так и Комар вырос. Он вырос из всей этой сущей жизни русской, из этой грязи, из этого полуграмотного нашего отношения к миру и к себе, от этой пьянки, от тюрьмы, от лагеря. У нас в стране в каждой семье кто–то сидел: у меня мой старший брат сидел лет пятнадцать. Я его никогда и не видел, когда мне тырок давали во дворе, я говорил: “Вот мой брат выйдет из тюрьмы, он всем уж вам покажет”. Но приходилось отдуваться самому. И Комар, Комар – это вот может быть, мой старший брат. В тюрьме… И, как облака плывут, облака Галича. Вот это всё – это детство, это все то время, это таёжная прикованная судьба какая– то России. Прометеевская судьба — эти песни. И они очень чистые у него. Можно назвать это блатным жанром, но это не тот жанр, который сейчас поют. Всех этих «блатарей» даже трудно назвать этим словом, то есть они поют «попсу» блатную. То есть не то, что в рок–н–ролле, а даже и в блатной песне появилась «попса». В ней нет ни жизни, ни смерти, ни переживаний, ни вот этой манеры Северянинской, ни вот этого голоса: “Вааааааа”… Ни этой гармонии, на семиструнке, нет этой прожитой жизни за этими нынешними коммерческими песнями “а–ля блатная песня”. А Комар – это первоисточник. Комар – такой же, как Аркадий Северный, такой же, как ранний Высоцкий, такой же, как много–много людей, которые всё это просто вывели на чистую воду. Все эти помои тяжелейшей русской действительности. Вот и всё.
В.Ш.
— Но ведь во многих песнях и тогда было много пошлости. Почему наш народ тянется к этим наивным, безыскусным песням «со слезой». Моду на них в России ввел Апполон Григорьев с его
«О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная»…
Ю.Ш.
— А эти песни, понимаешь, я говорил, — о воде, об облаках… Ведь я не зря это говорил. Я могу сказать ещё о земле. Я тоже не назову это высоким искусством… Но, вот, ты меня вывел на это, я не хотел этого говорить, но пусть будет правда. Конечно, песни Комара, – не “Мона Лиза”, да?.. (Смеется) Не Лувр. Но эти песни – земля искусства. Вот что мы называем фольклором? Это песни, что, вот, земля, дерево растёт, небо шевелится над нашей головой, вода, дождь. Они, понимаешь, как бы тебе сказать, первое такое удивительное. Это первый самый сложный вообще у человека шаг, шаг к какому–то, я бы так сказал, а хочется сказать попроще, абстрагированию от такого реального, такого органического и неорганического, животного, такого дерущегося мира. Песни Комара, — это первые наскальные рисунки, из которого выросло искусство Моцарта и Чайковского. И эти наскальные рисунки, они до сих пор существуют. И существует искусство примитивизма. И это не значит, что оно примитивно, потому что дерево не примитивно, земля не примитивна. Комар – это не примитив. Это древнее искусство, но оно с Богом. Это первое одушевление предметного мира. Это первое какое–то изначальное, очень суровое, грубое, нескладное, первое ощущение мира, в котором мы живём. Такое, как бы сказать, первое понимание, первая любовь, И оно очень хорошее. Там нет ещё анализа этого мира. Там нет философии, может быть, какой – то такой сложной. Нет борьбы идеального с материальным. Но всё в зачатках есть. Но это искусство не детское и не простое. Вот ты очень много–много учишься искусству. Читаешь философию. Вначале тебе нравятся передвижники, потом тебе нравятся импрессионисты, потом постимпрессионисты, потом тебе нравится классическое, потом Возрождение, потом тебе нравится жестокий авангард, потом Малевич, Кандинский, структурализм, и ещё что-нибудь, и так далее и прочее. А потом ты возвращаешься к наскальной живописи или к иконе, где всё очень – очень просто. Точнее, как бы просто. На самом деле это настолько живо и настолько близко к природе и человеку, обычному человеку, к природе мира, обычного мира, который растёт, осыпается, замерзает, потом опять растёт, умирает… И вот творчество таких людей, как Комар, я бы назвал его природным. И оно — это природа сама. Природа нашего народа, может быть, не учившемуся ничему, нигде… Но есть песня “Ой, да не вечер, да не вечер мне малым – мало спалось”. И я, знаешь, такую песню написал. Или ее написала какая-нибудь там Любаша, невеста где-нибудь в третьем веке. Или такой человек, как Комар. А потом народ его обточил, как вода камень, и появилась такая удивительная гармония… И получилась эта гармония, которая просто божественная, так же как и тот мир, о котором там и пелось. И эта песня, эта жизнь – это всё рядом…

Я еще хотел сказать, что в песнях Комара, какие бы они угловатые не были, в них есть жизнь и судьба человека. Чем отличается пошлость от не пошлости, от искусства? Она отличается какой–то внутренней правдой, внутренним светом, который есть во многих песнях Комара. Вот, ну видно, что это вот действительно настоящее. Что для человека эта песню не ради того, чтобы кому–то понравиться или где–то там выпустить какой–то диск. Не для того, чтобы купить что–то, нет! Там вот, именно, правда и свет. Вода ведь точит камень не потому, что она хочет этот камень победить, понимаете? А потому что она просто льётся и льётся. Потому что есть законы притяжения. И всё. И она падает сверху, а не снизу. Это законы природы. Творчество Комара оно очень природно, очень… Это первый шаг к абстрагированию того времени и жизни, где ты находишься. Это первый шаг. Шаг, может быть, самый сильный и самый мужественный. Потому что такие люди, как Комар могут вообще ничего не играть и не писать. Откуда у него эта тяга к музыке, к гитаре? Откуда она родилась? Откуда эта тяга к прекрасному? Неказистая, угловатая, ещё раз, — но она есть и есть очень мощно. И вот здесь всегда интересен первый шаг. Всегда скучен последний. Комар – это всегда. И творчество таких людей – это всегда первый шаг, всегда отрыв человека от того серого непонятного существа, отрыв. И отрыв благодаря, конечно, его колоссальной душевности и образности. Не духовности, но душевности. Вот и всё.
В.Ш.
— Юр, ну, вот такая у него искорёженная судьба, такая смерть страшная и тупая, такая случайная. Я и сам сомневаюсь в правомерности вопроса: судьба ли его нагнала своим приговором, время ли замогилило, и или сам себя он погубил?

Ю.Ш.
— Не знаю… Может я шибко бывалый, но кое–где и меня носило. Я, честно говоря, я вообще к этому очень легко отношусь. И тебе хочу сказать, что, может быть, я где–то и фаталист, я верю в судьбу. И она есть. И есть силы, которые влияют на судьбу: сила неба, сила земли и ты сам. Когда мы рождаемся, нам нами сила неба и сила земли, нас самих пока что ещё нет. Потом всё больше и больше нас самих. Всё больше и больше, мы всё энергичнее — мы можем даже небо перекрасить или землю всё обо…ть, извиняюсь, вот. Что же касается судьбы художника, будь это судьба Комара, Есенина, Маяковского или Высоцкого и многих – многих других, — это судьба. И тут уж, если говорить о его кончине – иногда бывает, что ты потратишь столько сил на лучшую жизнь и, ты столько силы тратишь на зло, на борьбу с ним в себе самом, прежде всего, что, может быть, на хорошее уже сил не остаётся. И ты умираешь. Но какое-то существует всегда мгновение… Не предчувствие, а понимание таких людей, как Комар, что, может быть, вот эта секунда радости, которая, может быть, продлиться вечность, она есть всегда.
В.Ш.
— Саш, а ты каким видел Комара? Вы же долго были знакомы, дружили….
Александр Кокин (А.К.) — Я очень долго его знал. Я вам скажу такую вещь: в одно время появился некий певец под фамилией на букву «Р». И его начали усиленно пропагандировать, просто очень усиленно. Ну, я послушал и, ну, для меня эти вещи не представляли никакого интереса, то есть это настолько банально: “Нинка, как картинка”. То есть это, эти стихи, которые я мог писать в шестом классе, понимаете? И в то же время я знал Комара, который по технике игры, в принципе, если с ним как следует поработать, он мог бы, ну, скажем, дойти до уровня Карлоса Сантаны до Джимми Хендрикса – нет, а до уровня Карлоса Сантаны точно, потому что у него пальцы были короткие, и он не мог играть так, как Джимми Хендрикс. И я слушал Р., и мне стало обидно. Есть, знаете, словарь–справочник поэта. Там найдете все рифмы, человек берёт этот справочник, находит слова и рифмы, и пишет стихи. Вот сейчас современные поэты, работающие на так называемый русский шансон, они все пользуются этим справочником. Они в течение, наверное, вечера могут написать целый альбом. Но там нет ничего нового. Там зэка, рука, облака, века, тоска, да? И вот их этих пяти слов можно набрать любое количество песен. А Комар пел старые каторжанские песни. Потому что он сам сидел. Последний раз он сидел в колонии строго режима, кстати, в Коми АССР, там, где в своё время служил надзирателем Довлатов, именно в этом лагере. И там сидели люди, которые как бы ещё, грубо говоря, при Сталине кандалы обос… ли. То есть, там присутствовала традиция. И с ним вместе и жили, и позже сидели цыгане, которые научили его играть на «шестиструнке».
Мы с ним одногодки, вместе с ним ещё дрались на речке в своё время с «отрожинскими»*, когда он пел – примирение было всеобщее. На речке было примирение: сто человек с одной стороны, двести с другой, никто не дрался, все слушали. И вот я захотел, просто как бы Р. затереть. А Комара сделать звездой. Но чтобы сделать его звездой, нужен был такой мощный паровоз, как Юра Шевчук. И я пытался, Юрку всё время пытался убедить в том, что есть самородок, который поёт. Который хорошо знает, фольклор, который талант, и так далее, и так далее. И я всё пытался их соединить. И однажды вышел фильм, где Юра играл главную роль, он назывался “Духов день”. А я там играл эпизодическую роль, Серёжа Сельянов, сейчас знаменитый продюсер, был режиссёром. И мы делали презентацию в Воронеже, в кинотеатре “Пролетарий”. И после этой презентации мы поехали ко мне домой на улицу Гродненскую, в частный дом, “накушались” там, и я пригласил Комара. Комар принёс аккордеон, гитару и начал петь обычные тюремные песни, обычные песни. Ну, надо знать Юрку, он человек как бы, он человек без фальши. И вот Шевчук слушал. И он ожидал услышать поэзию, он ожидал услышать что–то такое, нормальное, то есть, ну, о страданиях, о чём – то таком. А что там, у Комара?
“Дым сигары “Коко” я вдыхал глубоко,
Он мне щекотал в носу.
А теперь вот “Коко” обошелся боком:
Я теперь “чинираки” сосу”.
Такая вот канитель… Одна, вторая, третья, пятая. Шевчук, “датый” очень хорошо, сидит и говорит: “Г…но поёшь. Я думал, ты что–то действительно можешь, а поёшь какую – то х…». Такая вся история. И я повёз Комара домой, а он говорит: “Больше никогда не буду играть на гитаре, и откажусь от аккордеона. Всё!” А я к тому времени некоторым музыкантам достаточно известным уже давал послушать записи Комара, и спрашивал этих людей: “Я могу убрать Р. этим человеком” И они, между прочим, товарищи Р., говорили: “Можешь. Очень даже можешь”. То есть я был уже к моменту встречи Комара с Шевчуком в этом уверен, что так оно и будет. Ещё не было ни “Лесоповала” с этим правдолюбом Таничем… Ну, ладно, не будем об этом говорить. И всё – я привёз тогда Комара домой, он расстроенный. Я отвёз Юрку ночевать, не стал ему ничего говорить. Утром звонок. Звонит Шевчук: “Слушай, что я там вчера “наворочал? Что я там наплел? Какой я п….!” Я говорю: “Я сейчас к тебе приеду”. Приезжаю. Он: “И что я там вчера?” Я отвечаю: “Ну, вот, сказал так вот и так”. Он: “Б…! Поехали к нему! Не могу ждать! Поехали мириться! (Смеётся)”. Комар был в завязке как раз, – он не пил. А мы взяли с Юркой вина, водки что–то там. Я говорю: “Да он не пьёт” – “Да ладно, мы сейчас выпьем, помиримся”. И приезжал в этот, этот «гарлем», на улицу Транспортную. Я думал, что Комара уже нет в живых. То есть, что он ночью уже завершил жизнь самоубийством. Смотрю – нет, жив! Я говорю: “Старик, давай, мы тут подъехали, сейчас разберёмся”. Юра входит: “Брат, прости, туда – сюда. Я, ты знаешь, какое г…но. По пьянке я могу такое “нанести”, давай попоём. И мы сидели на кухне у Комара, и дали двухчасой концерт вот такой! Жаль, что тебя не было с камерами. И тут Юрка просто услышал, как Комар играет, то есть какая техника игры у Комара. А она была уникальная, это точно.
Ю.Ш.
— Это точно!
А.К.
– Песни, конечно, у Комара достаточно банальные, но в то же время в каждой песне в этой, в арестантской, есть такая строка, которая, она, её нельзя… Ну, я могу их цитировать, но это неважно…
Ю.Ш.
— Процитируй, пожалуйста, обязательно процитируй.

А.К.
— Вот, допустим, есть такая песня, её пели все. Кстати, чтобы не забыть, я вам скажу одну вещь, и вы все будете удивлены: Комар погиб в день рождения Аркадия Северного. Аркадий Северный родился 12 марта, Комар — погиб. Разница у них была – десять лет, то есть Северный был с тридцать восьмого года, Комар – с сорок восьмого.
Ну, так вот, эту песню Аркадий не пел, но вот так она начинается:
«Я любил тебя издалека и считал года до нашей встречи.
Вечерами липкая тоска кошкою садилась мне на плечи».
Чувствуете, кошкою, а? То есть вот сюда вот, да? Вот этот образ, он просто живой, да? Или там:
“Пусть тебя ласкают нежным взором,
Пусть острее бритвы злой язык.
Я живу давно на всё готовый,
Ко всему безжалостно привык”.
«Безжалостно привык»… Эти образы, в них легко зерно от плевел отделяется. И вот ради вот этой строфы одной можно послушать целую песню. И что сказать о русском шансоне теперешнем? Можно сказать, что ни в одной из этих песен нет ни одной строки, ни одной! Там не за что зацепиться…
Я называю этих людей новые итальянцы. Вспомните время, когда была итальянская эстрада. Она звучала на всех радиостанциях в течение года – полутора. Потом о них забыли. То же самое случится сейчас. Через год – полтора никто не вспомнит, Кто такой там был, скажем, Ю. или А. понимаете? Или, там, Юра, какая-нибудь Таня: братва, канва, туда – сюда. Вот в чём дело. А Комар…. Комар, если бы он чуть–чуть, чуть–чуть воли, чуть–чуть умения подчиняться!.. Я с ним очень долго возился: я лечил его несколько раз и от водки, и от наркоты. По моей просьбе ему меняли и плазму. То есть с Киева ему привозил самолёт санитарной авиации, мой друг Лёва Кочитов, привозил. И ему меняли вообще полностью состав вообще, вот, жидкость в организме была сменена на новую. И что? Два месяца. “Саш, ну я пол–кубишечки…” И всё, и понеслось по новой!..
Если бы ему чуть – чуть себя взять в руки, и… Все мы подвержены соблазнам, все. И мой друг Юра Шевчук, подвержен соблазнам, очень серьёзным соблазнам. И если бы он не держал себя в руках, я не знаю, он не дожил бы до тех лет, до которых он дожил. Он должен был бы, я не знаю, лет двадцать назад погибнуть. А потом, когда, после этого знакомства, Юра уехал, было всё нормально. И потом через год Юра снова приехал на концерт. И за это время у Комара умерла жена, оставив его с тремя детьми, вот. И он не хотел идти во Дворец спорта. Но я притащил его сюда и попросил Юру. Я Юре не сказал, что у него умерла жена, Комар это сам сказал. И Юра ему ответил, помню: “Да, старик, у нас с тобой даже судьба схожая”. И вот, Комар вышел, мы сидели, подбирали репертуар в раздевалке, какой петь, и Юра говорит: “Давай что-нибудь “под восьмёрочку” задвинь такое”. И он запел: “Три сына было у неё… и голубка… Не грусти, родная – подними ресницы”. И это хватало за душу действительно, потому что Комар, действительно, умел, умел так спеть… Я вам скажу такую вещь: Юра хорошо знает Эрика Клэптона – гитарист великий. И вот я делал такие эксперименты: я сажал Комара в машину, ставил кассету Клэптона с его пассажами, с его запилами гитарными, и говорю Комару: “Повторишь?” И он тут же повторял. Со слуха! Со слуха повторял! Он был музыкант от Бога. Ты же знаешь, он научился играть, когда уговорил мать купить ему гармошку. Ему было шесть лет. Он услышал наигрыш, где–то на рынке, и уговорил мать купить ему гармошку. А на следующий день он уже играл на ней. На следующий день! И он играл на всём: на кларнете, на саксе, на фортепиано, на том, на сём запросто. Да у него с этим не было преград, понимаешь?
Ю.Ш.
— Вот ты правильно сказал – самородок.
А.К.
— Да, самородок….

* Примечание: Отрожка – район Воронежа.
Передано вместе с архивом фотографий Александра Спиридонова историку русского шансона Михаилу Николаевичу Дюкову для свободного творческого использования в 2014 году. г. Калининград.
Фото из личного архива В. Шаронова.